Ему еще не было пяти, его родители были родом с Кавказа.
– Нас в садике никуда не берут, говорят, что он себя ведет плохо – рассказывал мне его отец, явно тревожась, отчего его акцент становился очень выразительным, пока его сын с непонятными звуками носился по моему небольшому кабинету.

Уже через 10 минут нашего с ним «не общения» мне стало ясно, что это аутизм и, вероятно, одна из наиболее трудных форм. Он не то чтобы не смотрел на меня, он меня не замечал вообще. Я была для него чем-то вроде ходящего и говорящего стула. Я ходила за ним по пятам, рассказывая о том, что попадало в поле его зрения. Он периодически отбегал на середину комнаты, смотрел куда-то вверх и в угол, смеясь или пугаясь, кричал в угол угрозы на неизвестном мне языке, потом снова начинал методично обследовать кабинет.

Надо сказать, что аутисты обследуют пространство совсем не так, как остальные дети, которые могут заинтересоваться чем-то одним и захотеть в это поиграть. Они делают это так же, как смотрят вам в глаза, вскользь, как бы опасаясь остановиться и задержаться хоть на минутку. В течение нескольких занятий мне не удавалось усадить его заниматься чем-нибудь больше чем на несколько секунд. Победой я считала брошенный на меня внимательный взгляд или молчаливую просьбу достать что-нибудь, когда он просто подводил меня к шкафу и протягивал мою руку. Это было в точности как в тех научных статьях, где говорилось, что аутисты принимают другого за объект. Я была для него по-прежнему ходячим стулом.

Как-то я предложила ему ручку. Несмотря на то что фломастеры и мелки находились всегда в пределах доступа, они нимало его не интересовали. На появление ручки он отреагировал совершенно странным для меня образом: снял свои тапочки, уселся на ковер, взял ручку в руку и, подперев ее пяткой (!}, стал писать на бумаге аккуратнейшими печатными буквами слова «криминальное расследование». Слова были длинны и написаны идеальным почерком без единой ошибки. Моему изумлению не было предела, ведь ему еще не было пяти! Я стала расспрашивать в надежде хоть что-то понять, и разгадка скоро последовала сама когда в правом верхнем углу он написал «НТВ».

Вскоре весь лист был покрыт аккуратно выписанными названиями различных передач и компаний, воспроизведенных с телевизора с удивительной точностью, вплоть до «Наш адрес в Интернете www…ru» Это уже был повод для общения! Тогда я стала писать названия передач, а он радостно курлыкал на своем языке, видимо узнавая их. Правда, когда я писала посторонние слова он убегал или начинал сердится. На свое имя, написанное мною, реагировал совершенно индифферентно, так же, как и на слово «мама». Но когда я написала «папа» он радостно вскочил, принес красный карандаш и, повторив обычную процедуру со сниманием тапочек, бережно обвел эти буквы, явно любуясь полученным результатом.

Позже я стала рисовать ему картинки и просить подписать их. То ли мои художественные способности не превышали способностей умственно отсталого ребенка, то ли он не понимал, о чем идет речь, но откликнулся только на две картинки. Под одной, с действительным подобием кота, написал «кот», а под картинкой, изображающей елку, – «С новым годом, товарищи». Это уже было похоже на общение, к тому же оно вызывало у него эмоции.

Обычно он просил меня написать что-то и я писала, а ребенок радовался и даже смотрел мне в глаза. Поскольку говорил он совсем плохо: то ли не мог, то ли не хотел, то ли примешивал сюда свой родной язык, – понимала я его не всегда. Как же он обижался на это!

Однажды он стал совать мне ручку и «курлыкать», что я должна написать. Я не понимала, перебирала варианты, говорила, что никак не могу понять. Он разозлился ужасно, ударил меня, бросился на пол и стал биться там в истерике. Я пыталась его успокоить – все безуспешно, тогда я тоже стала кричать, что нельзя меня бить, нельзя громко орать в моем кабинете и что я тоже могу орать, и, если я начну, неизвестно еще у кого громче получится! Он притих и удивленно на меня уставился. Это был очень важный и весьма неожиданный момент для меня самой. Впервые его взгляд продлился дольше, чем те обычные две-три секунды, в течение которых его глаза скользили сквозь предметы.

Теперь он очевидно видел и слышал меня! – Я понимаю, что ты очень расстроился, но я не могу понять, что ты хочешь, чтоб я написала. Напиши мелом на доске, может, я тогда пойму тебя, – сказала я, протянув ему мел. Он с любопытством рассмотрел его, понюхал, увидел, что пальцы испачкались, положил и снова приготовился реветь. Я поняла, что еще одной истерики я, пожалуй, не выдержу, и торопливо повела его к раковине, приговаривая, что сейчас вымоем руки и все будет хорошо. Потом сама взяла мел и стала рисовать на доске. Он долго тревожно «кружил» по кабинету, поглядывая на меня с явным недоверием, и наконец подошел к доске. — Напиши, что ты хотел, а потом мы снова помоем твои руки. И, впервые не применяя свою пятку, он вывел без единой ошибки «Tom and Jerry». Неудивительно, что я не могла понять его! Моя «несообразительность» очень расстраивала, потому что он же так привык к тому, что я его понимаю.

Мы расстались на лето, потом он попал к другому психологу, и я случайно увидела его на детской новогодней елке в нашем центре. «Тетя Мо-одик», – глядя на меня приветливо, но серьезно, показал он на меня пальцем папе, завязывающему шнурки на его праздничных туфлях. (Вот уж никак не ожидала, что он знает меня по фамилии. А я все еще думала, что так и осталась для него чем-то вроде разговаривающего стула.) На елке я диву давалась, как он водил хороводы с другими детьми, показывал музыкальный номер, стуча в барабан в маленьком оркестре, и, как все дети, клянчил у Деда Мороза конфеты. У психолога, которого он теперь посещает, я узнала, что они занимаются теперь подготовкой к школе, что он пишет прекрасно рукой, как положено, не впадает ни в какие истерики, не разговаривает с чем-то в углу кабинета и любит иногда пошалить.

Автор: Ирина Млодик

Источник: Млодик И. “Чудо в детской ладошке или неруководство по детской психотерапии”

Більше консультацій можете переглянути тут